Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Наш народ никаким фашистам не сломить, — произнес он спокойно, и рука его твердо опустилась на стол.

Словно буря пронеслась по залу и подняла присутствующих. И вдруг сквозь дружное «ура» прорвался громкий ликующий голос:

— Товарищ генерал... товарищ комиссар, Москва... говорит Москва!

Все взоры сразу обратились к сержанту, который метнулся к приемнику. А зал уже безмолвствовал. Стояли, затаив дыхание, бойцы со сжатыми в руках винтовками. Стоял, склонив набок красивую голову, профессор, вытянувшись смирно, стоял комиссар. Поблескивая узкими глазами, стоял Панфилов, опустив на плечо радиста руку.

Сначала тихо, потом, все крепчая и разрастаясь, возникла величественная мелодия Интернационала. Ей стало тесно в этом фронтовом зале, и она вылетела в зимний, темный простор и, казалось, понеслась, не смолкая, по всей великой советской земле.

Профессор наклонился к генералу Панфилову, зашептал, волнуясь:

— Как это прекрасно, как это мужественно... Оно состоялось — наше традиционное заседание Московского совета.

Панфилов посмотрел во влажные глаза профессора, затеребил отворот барашкового полушубка.

— А как же. Так оно и должно быть.

— Товарищи, — обратился он к залу, — от имени всех бойцов, командиров и политработников нашей дивизии я благодарю дорогих москвичей за их поддержку. Ну, а мы — переломим фашистам хребет. В Москве им не бывать!

Вместе с бойцами Панфилов вышел из театра, над которым возвышались маскировочные ели, сел на коня и поехал в полки, батальоны, роты.

Поздно ночью он возвратился в штаб. Ни ракет, ни выстрелов. Только звезды ярко мерцали в далеком черно-синем небе. Ныла поясница, покалывало в коленях, затекли ноги. «Высоко подтянуты стременные ремни», — подумал он и, подозвав ординарца, отдал ему повод:

— Пройдусь пешком... Разомнусь.

Приятно, молодо похрустывал под ногами снег. Безветренный воздух не обжигал морозом, а словно гладил по щекам холодной бархатной ладонью. Мысли приобрели обычную ясность и стройность.

Бодрый и свежий, Панфилов взбежал по ступенькам поскрипывающего крылечка, не опираясь на перила. Проходя мимо караульного, он против обыкновения не справился о его житье-бытье, а только кивнул головой в ответ на четкое приветствие. Радовали и яркий электрический свет, который соорудил ему на аккумуляторах начальник связи, и стопка свежих газет, видимо, только что доставленных из Москвы. Генерал неторопливо снял полушубок, аккуратно повесил его на гвоздь и присел к столу. Жадно пробежав глазами сводку Совинформбюро, которая была ему уже известна по телефонограмме, он развернул газету.

Румянец проступил на щеках Панфилова. Еще и еще раз он перечитывал:

«Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе в дни самых жестоких своих атак немцы смогли продвигаться вперед только на полтора километра в сутки. Эти полтора километра давались им очень дорогой ценой, земля буквально сочится кровью фашистских солдат».

Иван Васильевич даже не сразу понял, что в газете говорилось о подвигах бойцов его дивизии. Радуясь успехам своего соединения, он всегда ревниво следил за боевыми действиями соседних частей и всегда приходил к убеждению, что много ему надо работать, чтобы его дивизия стала отличным боевым организмом.

Панфилов подошел к окну, пальцами коснулся запотевших стекол, и от этого прикосновения медленно, одна за другой, побежали вниз, оставляя темные бороздки, капельки...

Конечно, приятно читать о себе такое, но полтора километра все-таки отданы врагу за сутки боя. И не сегодня, так завтра надо... надо будет идти вперед и не полтора километра в сутки, а десять... двадцать... сто. Вот к чему готовил он свою дивизию.

Панфилов возвратился к столу, вынул лист бумаги и решительно вывел красным карандашом: «Редактору газеты». Задумался. Глаза загорелись теплым лучистым светом, скупая улыбка тронула губы. В его памяти всплыл, сооруженный в лесу театр — со сценой, транспарантами, плакатами. Полковой художник — где он только раздобыл краски и полотнища? — изобразил красное знамя со знакомым профилем Ильича в центре плаката, а ниже — четкими буквами слова: «Грудью защитим завоевания Великого Октября».

Через считанные часы наступит праздничный день, и не омрачат враги его ни танками, ни шестиствольными минометами, ни «юнкерсами». Это будет день такого сплочения сил советских людей, такого величия духа, от которого страшно станет захватчикам, и проклянут они тот день и час, когда погнал их Гитлер на Москву.

Теперь уже не останавливаясь и не отрывая от бумаги карандаша, Панфилов продолжал писать, безотчетно прислушиваясь к полной неожиданностей прифронтовой тишине:

«План статьи: 1. Двадцать четвертая годовщина Октябрьской социалистической революции проходит в ожесточенной борьбе с фашизмом.

2. Враги истощаются, мобилизуя свои последние ресурсы, обманывая германский народ (прошу подчеркнуть — очень важно).

3. Наши возможности, наша сила и мощь (дружба народов, единение фронта и тыла, партия Ленина — вдохновитель и организатор) определяют победу и окончательное уничтожение фашизма.

4. Наши задачи — дальнейшее укрепление дисциплины, активизация партийно-массовой работы. Выполнить приказ фронта».

И на обороте листа — еще три строчки: «Прошу в разрезе этого плана дать коротенькую статью в праздничном номере нашей газеты.

Генерал сложил лист и почувствовал, что в комнате он не один. Поднял глаза — перед ним стояла Валя. Как она вошла, он не заметил. Черные бусинки ее глаз лукаво поблескивали, а лицо было усталым. На ногах — просторные, не по росту, валенки, поверх полушубка — солдатский ремень. «Ну и вытянулась, отца обогнала», — удивленно подумал Панфилов, обнимая дочь.

— Вот обрадовала! А я сегодня к тебе собирался.

— Собирался... собирался! — тихо упрекнула Валя, целуя отца в щеку.

— Почему маме не пишешь? — спросила она. — Очень тревожится.

— Пишу, Валюка, пишу. А что тревожится, так это естественно. Это удел всех матерей. А вот ты как поживаешь?

— Я ничего, как все.

— Бомбят! Мне и то невесело под бомбами.

— Бомбы — что! Когда раненые под хлороформом хрипят, а тут их режут по живому телу — вот тогда немножечко страшно.

— Да, много тяжелого... — вздохнул Панфилов и умолк.

— Ты сегодня молодой какой-то, — прервала молчание Валя.

— Правда? — неподдельно удивился генерал. — А как же! Скоро праздник.

Он поднялся со стула. Валя спросила:

— Далеко собрался?

— Это, товарищ, военная тайна, — засмеялся Панфилов. Он натянул на плечи полушубок. — Еду, дочка, новые минометы смотреть. Реактивные. Замечательное оружие. Один раз помогли нам уже. Я издали любовался. Ну, а пока сам не испробую, не пощупаю — не успокоюсь. Такой у меня скверный характер.

— Да, ты такой, — подтвердила Валя, и в голосе ее зазвучали и любовь, и гордость за отца.

Они вышли и сели в легкие санки. У штаба Панфилов велел остановиться.

— На минутку к Ивану Ивановичу загляну, — объяснил он дочери и заботливо поднял воротник ее полушубка. Валя проследила за отцом, пока он не скрылся в темном провале двери, и снова опустила воротник.

В комнате начальника штаба было по-праздничному чисто, светло, шумно. Уточнялись последние данные по плану завтрашнего боя. Генерал поздоровался. Его особенно интересовали артиллерийские противотанковые узлы. Скрытность позиций, внезапность огня, а главное — эшелонированное расположение орудий, как показали прошедшие бои, особенно не нравились фашистским танкистам.

— Прикажите Курганову, чтобы лично проверил огневые позиции артиллеристов, да и от себя пошлите двух-трех командиров, — сказал генерал Серебрякову. — Я буду часа через два. — Уже в дверях он остановился и спросил: — Со снарядами как?

— Хорошо, Иван Васильевич. Москва прямо на позиции доставляет, без задержки.

Генерал сел в санки молча. Молчала и Валя. Под однообразный скрип полозьев каждый думал о своем.

— Наступать когда начнем, папа?

— Теперь уж скоро... Не скажу часа... Но знаю, что час этот не за горами.

У медсанбата они расстались. Панфилов пообещал непременно быть у них на празднике...

Командир дивизиона гвардейских минометов, молодой, высокий и щегольски подтянутый майор с тонкой ниточкой усиков, встретил генерала, браво отрапортовал ему и пригласил с мороза закусить.

— Нет, батенька, — сухо отказался Панфилов, — покажи-ка сначала свои «катюши».

Форменная артиллерийская фуражка, чуть сдвинутая на левый бок, красиво сидела на голове командира.

Несмотря на чересчур парадный вид майора, Панфилову он понравился. Понравилось и то, что, получив отказ на свое предложение закусить, тот без суетливости, по-деловому отдал приказание подать машину и повез генерала на батарею.